Этот Желязны
(Сокращенная)
В начале было слово.
Писатель, даже не верящий ни в Бога, ни в черта, ни в существование нашего с вами мира никогда не усомнится в этом постулате.
Критик объяснит вам, что в начале был комментарий. Плохой критик, возможно, промолчит о своей уверенности в том, что в начале была мораль, но зато немедленно вам ее прочет. И вы можете резать его ножом и варить в масле, но остановить его вы не в силах. Он обречен вечно рыть землю в поисках этой морали, вытаптывая красивейшие цветы и заваливая породой самородное серебро.
У каждого свое предназначение. Я искренне желаю этим добрым людям мира на зеле и райского блаженства на небесах. Аминь.
Но подобным людям лучше не читать Рождера Желязны. Это «не их» автор. Он слишком хорошо знает, что если бы в начале была мораль — мир попросту не был бы создан. Итак, в начале было слово.
Кстати, о словах. В России еще с самиздатовских времен существует традиция озвучивать его фамилию как «Желязны». Не совсем понятно, откуда эта традиция взялась: Роджер Зелязни, стопроцентный американец, если даже имеет какого-то славянского предка, то в очень далеком прошлом. Что, впрочем, не ново для американской фантастики — вспомним Саймака и Азимова, чьи родители были выходцами из России. Может быть дело в том, что звукосочетание «Зелязни», несмотря на богатую аллитерацию, для нас трудно произносимо. Так что темой этого эссе будет известный американский фантаст Роджер Желязны. А так как творец немыслим вне сформировавшей его эпохи, аккомпанементом станет событийный контекст первых тридцати-сорока лет его жизни. Итак.
Давным-давно, в Черное десятилетие Великой депрессии, в мае 1937 года, в городе Юкленде (штат Огайо) родился мальчик, которого назвали Роджер. Он родился во времена царствования сухого закона и взлета булегерства. Совместных советского-германских парадов. Во времена узких юбок. Строгих костюмов. В эпоху блюза.
Он учился говорить и ходить в годы аншлюса Австрии и аннексии Судет. Он пошел в школу через год после подавления восстания в Варшавском гетто. Война кончилась Хиросимой. Мир очнулся, обнаружив, что стал наполовину социалистическим.
Повлияло ли что-нибудь из этого на Желязны? — Об этом речь пойдет несколько позже. Отметим лишь, что Карл Йоук, его друг детства, а затем литературный критик, свидетельствует, что уже в десять лет Желязны писал сказки. Многие дети сочиняют в этом возрасте разные истории, но для того, чтобы их записывать, нужен довольно высокий уровень самосознания.
В 1955 году, закончив школу, Желязны поступает на отделение психологии Кливлендского Западного университета. Ха два года он переболел Юнгом, Фрейдом и Фроммом. Заболел Чосером, Шекспиром и Томсом Манном. Сменил специализацию, перейдя на отделение английской словесности. Занимался восточными единоборствами. Писал и публиковал стихи. Писал, но не публиковал фантастические рассказы. Через пару лет сдал на бакалавра и перебрался в Колумбийский университет в Нью-Йорке…
Желязны поселился в Гринви-Вилладж. Это — квартал богемы, эдакий американский Монмартр. За год Желязны переболел всем, чем было свойственно болеть сэлинджеровским героям: медитациями, изучением японского языка и хинди, восточной мистикой и даже игрой в шахматы. Отрастил длинную рыжую бороду (впрочем, никакой другой он отрастить и не мог). Выкурил горы табака и выпил море черного кофе…
Через год бакалавр Желязны вернулся в Кливлендский университет. Написал диссертацию о драме времен королевы Елизаветы. Получил степень магистра. Проторчал полгода в Техасе — служил в Национальной гвардии. Вернулся. Устроился на работу. Поверенным. В федеральное управление социальное страхования. Словом, «перебросился» и стал нормальным служащим, эдаким тихим средним американцем. А в 1962 году впервые опубликовал свои рассказы в крупных и престижных журналах — «Эмэйзинг сториз» и «Фантастик строриз».
60–е. По словам все того же Карла Йоука, «время самых значительных взлетов и падений в жизни Желязны».
Время, когда мир висел на волоске в дни Карибского кризиса. Когда человек полетел в космос. Время новых потрясений. Четверка из Ливерпуля завораживает целое поколение. Американские ветераны войны во Вьетнаме швыряют награды через стену Капитолия. Сексуальная революция. Старшее поколение или брезгливо морщится, или стремится доказать, что все это старо как мир. Фантаст Хайнлайн, чтобы не отстать от века, заставляет своих героинь ходить голыми и проповедует «свободный секс». Мик Джеггер, глава «Ролинг Стоунз», со сцены материт правительство, и зал вторит ему.
Желязны женится. У него умирает отец. Он сам попадает в автокатастрофу. От него уходит жена. Он переводится в Балтимор. Женится. Начинает публиковать романы. На него сыплются высшие литературные премии.
1966 год — «Небьюла» за «Тот, кто воплощает» («Повелитель снов»), «Небьюла» за короткую повесть «Двери его морды, пламенники его пасти», «Хьюго» — за «И зовите меня Конрад» («Этот бессмертный»).
Американская фантастика потрясена до глубины души. Фэны и критики начинают употреблять словечко «взрыв».
1969 год — выходят «Создания света, создания тьмы» и «Остров мертвых».
Желязны бросает работу и с тех пор живет пером.
70–е. Профессиональный писатель Роджер Желязны публикует первый том «Хроник Амбера» — «Десять принцев Амбера».
Р.Желязны:
«Научная фантастика — это особый способ взаимоотношений с действительностью. Писатели-фантасты имеют дело с людьми, предметами и событиями, рассматривая из в перспективе и учитывая последствия их проявлений…
Думаю, в средневековье мы все были бы теоглогами — и, наверное, в конце концов всех нас сожгли бы на костре за ересь. Просто потому, что через какое-то время невозможно смотреть на субъекты бытия иначе, как еретически. Как, впрочем, и на след, который они оставляют, двигаясь по неровному ландшафту… Заниматься всем этим — одно удовольствие, а когда за подобные упражнения и платят — что ж, вполне сойдет за профессию.
Я — профессионал. И мне больше повезло, чем моим коллегам в средние века (впрочем, меня никогда не ловили на ложных предсказаниях); начать хотя бы с того, что современные туалеты не идут ни в какое сравнение с древними. Интересно, кто-нибудь , из предсказателей предвидел что-нибудь подобное?»
Писатель-фантаст признается, что исследует предметы и явления, да еще в перспективе, да еще с учетом их связей друг с другом и миром… Ретаков, Остапа Бендера, Петра 1, и нас с вами.
Авантюристы редко бывают специалистами в одной области. Героям Желязны тесно в одной реальности или в одном времени. «Этот бессмертный» действительно бессмертен и видел очень много разных эпох. Главный герой «Мастера снов» оказывается перед выбором: мир реальный или мир иллюзорный, что на субъективном уровнем попросту одно и то же. А Джек из Тени? А Амбериты, тасующие реальности, как колоду карт?
Но все это — недостаточное опровержение темы торта и глазури. То есть красоты и смысла.
Дело в том, что издавна существуют два вида искусства. Искусство дидактическое, поучающие, ориентированное на некий единый смысл (мораль) и какую-нибудь вполне определенную этическую школу — и искусство неморальное, искусство, стремящиеся не подогнать мир под какую-то догму, а познать и обогатить его.
Желязны безусловно относится ко второму направлению. Все произведения его многослойны. Чтобы понять их (или хотя бы попытаться сделать это), приходится снимать слой за слоем, отгибать лепесток за лепестком.
Почти все восточные религии (мы помним, Желязны ими увлекался) создали символ многослойного бытия. Для индуистов и буддистов это Лотос с тысячей лепестков. Или расположенные друг в друге китайские костяные шары. Для каббалистов это — роза с бесконечным количеством лепестком (судя по всему, Желязны был известен и этот образ: название одной из поэтических его повестей — «Роза для Экклезиаста».)
Первый план, первый лепесток — авантюрный сюжет. Это понять. При таких героях сюжет просто не может быть иным.
Второй план — психологизм, игра характеров.
Третий — некая реальность, созданная автором, и законы ее развития. Этот план обычно позволяет критикам причислять произведения Желязны к жанру фэнтази.
Четвертый — план аллюзий и реминисценций, так сильно усложняющий перевод и доводящий до истерик переводчиков. Благодаря этому плану так мало действительно хороших переводов Желязны.
Пятый — план философских и эзотерических размоток, обилие и сложность которых сбивает с толку и бесит критиков. Во многом поэтому столько представителей этой профессии пытается убедить нас, что искать смысл в произведениях Желязны — бесполезно.
Шестой — авторская ирония. Не путать с мягким и уютным юмором. Ирония — метод романтического искусства. Ирония — «дух отрицанья, дух сомненья», космогоническая сила, один из носителей которой — гетевский Мефистофель.
И уровень седьмой — ритм. То, что очень многие просто не в силах ощутить. Желязны начинал как поэт. Как писал Бродский, поэт вечно в плену у языкового потока, у его ритма. Ритм — это некое движение. Ритм — это некий набор возможностей. Ритмичен Вечный танец Шивы, сотворяющий и пересотворяющий мир. Ритмично движение Земли вокруг Солнца Ритмичны удары сердца. Ритм правит всем. Ритмом наделен каждый…
Начав «Амберийские хроники» Желязны уже не мог остановиться. Он сам не ожидал, что их будет так много…
Боюсь, что Желязны и в следующем воплощении будет писать амберийский цикл. Ритм несет его и не отпускает. Ритм завораживает читателя — произведения (творения?) Желязны можно любить, ненавидеть, можно ругать — с ними невозможно делать что-то одно. Раз начав, их невозможно не читать…
Все, кто читал, хвалил и ругал Желязны, сходятся в одном: его произведения красивы. Редкое достоинство в нас боящийся красот век. Достоинство самоценное и, на самом деле, не нуждающееся ни в добавлениях, ни в оправданиях. Ведь даже вечно пытавшийся найти некий единый смысл бытия, единую мораль Достоевский сказал, что мир спасет красота.
/Дарья Черская/
Предоставлено Ириной Фронкиной-Крупениковой.
